Килька плавает в томате, ей в томате хорошо. Только я, ебена матерь, места в жизни не нашел.
Как-то сам собой начал писаться фик. Даже не фик - психологические наброски, вылившиеся в письма...
Итак.
Название: э-э...пока в работе
))
Жанр: своеобразный эпистолярный angst
Пейринг: ох, видимо все-таки снарри, хотя явно прослеживается намек на Дамблдор/Снейп
Рейтинг: боже упаси, какой рейтинг в письмах?
Саммари: После убийства Дамблдора ненавидимый всеми Снейп укрывается в единственном месте, где его не смогут найти. Безисходность четырех стен плюс иррациональное чувство вины. Вседозволенность мысли. Письма к человеку который, пожалуй, ненавидит профессора больше, чем он сам.
читатьПисьмо 1.
(ровным почерком Северуса Снейпа. Пергамент очевидно сперва жестоко скомкан несколько раз, затем бережно расправлен и сложен пополам)
О, Мерлин!
Ну когда же ты наконец поймешь что мне просто нет до тебя дела? Во всяком случае не больше, чем любому обитателю магического мира, в свете некоторых специфических… перспектив. Так сказать, открывающихся тебе горизонтов.
Улыбаюсь про себя. Шутка-самосмейка. Насмешка над самим собой.
И все-таки, ну когда, когда же?.. Я устал и мне до чертиков опротивело играть в эту игру, а ты все равно продолжаешь навязывать ее мне. Да исчезни ты – и все станет на свои места. Пожалуй, я внутренне желаю этого, так настойчиво в последнее время находят тебя несчастья.
И в то же время ты если не знаешь этого наверняка, то точно чувствуешь, что ты в какой-то степени был безумно важен мне. Может быть ты догадался об этом по тому, как я позволял собой пользоваться. Впрочем, мнительность свою мне лучше оставить далеко, в отнюдь не безоблачном детстве. Поскольку ты, скорее всего, и не представлял, в какой степени ты мной вертишь. Год за годом заставляя ставить себя в неловкие, подчас смешные положения, спасая или просто ограждая от опасности твою нелепую жизнь. Честно говоря, зачастую мне случается думать, что пресловутая опека вошла у меня в привычку и теперь мне просто трудно свериться с мыслью, что в процесс тайного контроля за твоим бесценным существованием и функционированием включился кто-то еще. Это своего рода ревность, о да! Отголоски ревности.
Хурма пахнет почему-то майонезом. Я вяло думаю о том, что она, должно быть, испорчена и что вот так, оказывается, и пахнет испорченная хурма. И все же на автомате откусываю, не ощущая на языке ничего кроме горького разочарования. Которое, впрочем, не должно по природе своей обретать материальные формы. Из чего я заключаю, что испорченная хурма еще и горчит. Впрочем, в последнее время я склонен полагать что все в этом замке имеет горький привкус.
Дурмштранг сер, холоден и однообразен, как супруга, которую никогда особо не любил и с которой прожил двадцать лет.
Забавные у тебя сравнения, Северус. Особенно если учесть, что кто-кто, а ты уж точно не имел даже гипотетической возможности проверить это сравнение на достоверность.
Приступы головокружения здесь невыносимы. Можент быть потому что вызваны отнюдь не погодой, а какой-то неправильной, несправедливой, но совершенно физической оторванностью от Хогвартса, из которого не вылезал добрых 15 лет. Ах, да. И от него. В конце концов, именно из-за него я здесь. Иногда мне кажется, что не может быть ничего глубже этих приступов, когда отчаянно цепляешься за стол и все же умудряешься проваливаться куда-то глубоко-глубоко. Настолько глубоко что, кажется, даже мыслей на поверхности не остается. Это странный способ страдать. Но это мой способ. Кто-то рвет на себе волосы со смертью отчаянно любимого человека, кто-то замыкается в себе, а я, как не способный ни на одно, ни на другое, просто проваливаюсь в дикие приступы головокружения, тошноты и головной боли. Утром Игорь учтиво спросит за завтраком, как я себя чувствую. И, честно говоря, я знаю как ему отвечу. На удивление хорошо. Ощущая внезапно свалившуюся будто с неба духовную цельность. Отсутствие постоянного контроля дает место и время для своих собственных мыслей. Он был одним из лучших легглименторов, а теперь, когда его нет, мне внезапно больше не нужно бояться того, что мои внутренние диалоги кто-то с легкостью прочтет. По крайней мере с такой легкостью, с какой делал это он. В течении всех этих лет приучать себя к необходимости контролировать собственные мысли и внезапно убедиться в неактуальности этого контроля. Обрести свободу думать обо всем, о чем не позволял себе думать долгие годы. Пожалуй, это стоило того, чтобы произнести те слова… Приступ тошноты. Порой мой внутренний сарказм противен даже мне самому. Тем более что я, как никто другой, пожалуй, знаю, что ничто на свете, никакие права и свободы не стоили произнесения ТЕХ двух слов. Особенно – в отношении него.
А ты?.. Ну что ж , ненавидь, раз тебе так удобно это делать. Последствия «авада кедавры» все равно невозможно сгладить этой ненавистью – только сильнее разворошишь угли. Можешь даже желать мне смерти, вопреки собственному внутреннему зароку никогда не далать этого после смерти своего драгоценного. Мне, откровенно говоря, нет никакого дела. До того, что ты там думаешь. И что желаешь. Последний шаг в твоем воспитании стоил мне слишком дорого для того, чтобы теперь я мог обращать внимание на чью-либо ненависть к своей персоне… кроме своей собственной.
Сейчас я методично дожую гниющую хурму, встану из-за стола и вежливо, очень вежливо поблагодарю Игоря. Пройду ровно 15 шагов по холодному и темному коридору. Аккуратно прикрою за собой дверь. Лягу, не раздеваясь, и даже не сдергивая покрывала, на кровать. И смогу предаться своему
обычному ежедневному занятию – самоуничтожению. В какой-то степени даже упиваясь этой ненавистью к себе.
Делать в Дурмстранге – сером, холодном и невероятно сырым по осени, все равно больше нечего. А высовываться за его пределы категорически нельзя, если я хочу сохранить жизнь себе и, что куда более значимо, Драко.
Интересно, знает ли мой подопечный, как важен он стал для меня в свете последних событий. Отбросив все политические соображения он просто помог мне не убить себя за все эти дни. Приятно, когда ты нужен кому-то. И совершенно отпадает желание нацеливать палочку в висок, когда ты кому-то необходим.
Пусть даже за это временно продление собственного существования мне приходится платить головокружениями и головной болью, как способом не-плакать по нему.
Ах, да еще твоя ненависть. Тоже своего рода расплата, ощущающаяся в последние несколько дней почти физически. Впрочем, это, как раз, на самом деле ничего не значит.
Дни здесь тянутся очень медленно.
Письмо 2.
(ровным почерком Северуса Снейпа. Письмо до сих пор хранит запах какой-то химии – очевидно его подвергли подробной криминалистической экспертизе. Листок обветшал и снова сложен пополам)
Прости. Я, кажется, совершенно не подумал об этом, составляя свое первое письмо.
Ты можешь не утруждать ни себя, ни занимающих руководящие посты друзей. В эту школу не может попасть никто, кроме непосредственно ее учеников, не покидающих ее территорию все последующие 7 лет, и специально приглашенных лично Директором гостей. Драко теперь относится к числу первых, я – к числу вторых. Такова уж природа магии, охраняющей эти древние стены – Дурмштранг действительно невозможно самостоятельно найти.
Тем не менее, мне было черезвычайно забавно читать заголовки в газетах.
Теперь практически все магическое сообщество почитает меня за убийцу – и делает это совершенно правильно. А приступы головокружения стали почти постоянны.
Это его слова, заботливо, пусть и косвенно, упомянутые тобой в немногословном интервью, впиваются в виски и не дают заснуть. На что, впрочем, все и рассчитывали. Маньяк-убийца раскаивается. И еще больше себя ненавидит.
А Дурмштранг по-прежнему сыр. Почему это стало так важно для меня сейчас и до рвоты, до изнуряющей тошноты хочется вырваться за пределы каменных стен? Я не знаю. Точнее, конечно, знаю, но не имею ни малейшего желания признаваться в этом даже себе.
Я сперва ненавидел эти стены, в которых он заставлял безвылазно сидеть меня первые пару лет, а потом – полюбил. Но это не те стены и нет его приказа во всем, что окружает меня теперь, так что я рвусь вываляться в этом снегу, который так часто наблюдаю через пыльное стекло. Вываляться и промокнуть, а потом – замерзнуть, желательно – насмерть, желательно – чтобы оставаться при этом в сознании, да так и застыть – чувствующей ледяной скульптурой. Впрочем, это все слишком характерно для обыденных больных фантазий. Теперь у меня стало много таких фантазий, вызванных, видимо, неожиданным осознанием того, что он больше не наведывается ежедневно в мои мысли.
Когда-то это казалось мне возмутительным – то, что он не доверяет мне. То, что он боится за меня, я понял уже гораздо позже. А то, что все-таки доверяет, больше чем кому-то еще – только в последних словах, которые ты так услужливо напомнил мне.
Сейчас я вкручу палочку в висок и некоторое время буду отстраненно наблюдать, как наливается свинцовой болью кожа вокруг и как немеют пальцы. Затем внутренне усмехнусь и верну палочку на прикроватный столик. Пожалуй, я стал еще более педантичен в расположении самых простых вещей с тех пор, как вещи сложные покинули мою жизнь. Я все больше замыкаюсь на примитивном, лишенный возможности заниматься изощренным и мне это даже нравится. Как возможность отвлекать. Как-то много я сегодня об отвлечении.
Письмо 3.
(почерк Северуса Снейпа. Некоторые буквы, особенно в конце, видны нечетко – видимо из-за полпавшей на пергамент воды)
Все это начинает напоминать изощренную переписку, не находишь? Я отправляю тебе письмо, часто из-за головной боли не помня, как добрался до совятни, а ты предпринимаешь отчаянные шаги для того, чтобы меня найти. В ответ. Как будто мне еще нужны с твоей стороны какие-то ответы.
Теперь я часто вспоминаю как ты не умел отличить аконит и беозар, путался в названиях, смешно спотыкался о новенькую школьную робу и серьезно смотрел на меня. Сейчас это кажется каким-то извращением, отклонением от нормы, чуть ли не чудовищным – что ты мог так на меня смотреть. Видимо потому, что ты не помнишь этого сам и активно внушаешь это неверие окружающим. Пусть даже и на расстоянии миль.
Пожалуй что сегодня я думаю о тебе больше, чем о нем и больше, чем я думал о тебе все эти дни. Ты становишься как-то болезненно-любопытен мне, быть может потому, что я наконец утомился рассматриванием снега за окном, себя и потолка. Самосозерцание без ограничений тоже может утомлять.
Я абстрактно думаю о тебе, неспешно ковыряюсь в той богатой коллекции реакций и слов, которые за годы преподавания успел подметить за тобой. Я не ищу в них ключа – к твоим ли сегодняшним словам, к твоим ли действиям или просто к тебе. Ты не настолько занимаешь меня как личность, чтобы я интересовался скрытыми, а на самом деле как на ладони лежащими мотивами. Совсем не занимает препарировать давно законспектированный и изученный под чутким его руководством препарат. Всего лишь любопытна происходящая химическая реакция, при которой во всех областях, в которых раньше преобладал светлый цвет, начинает преобладать темный.
Я надеюсь больше никогда не встретить тебя – не потому, что ты одним своим видом напомнишь мне о том, что я так или иначе совершил, а лишь потому что оказалось на удивление не просто заместить в сознании образ серьезного мальчишки на тебя – такого, какой ты сейчас.
Последние несколько недель на моем окне простояла открытая банка ацетона. Наверное, ей я обязан тем, что к головокружениям теперь примешиваются еще и галлюцинации. Ну или, по крайней мере, очень неприятные и реалистичные сны. Мне кажется, что временами в этой комнате начинает звучать колыбельная, хорошо знакомая мне, но не предназначенная для меня. Этот звук гонит меня наружу, в холодный давящий коридор, к вечно несвежей хурме и неизменным шахматам в кабинете Игоря или слезам и изматывающему сексу в комнате Драко. Меня не успокаивает ни то ни другое и, если я возвращаюсь в таком же взвинченном состоянии в комнату вновь, то снова слышу ее. Я считаю, что во всем виноват ацетон. И бесконечное вкручивание палочки в висок.
Я привык к бездействию, он достаточно хорошо научил меня выжидать, но теперь сама политика выжидания кажется несостоятельной без главного кукловода, того кто умел срежиссировать все, вплоть до времяпровождения при вынужденном бездействии. И снова я противен самому себе за то, как его назвал.
Этот поток не поддающихся контролю и системавтизации мыслей, скорее всего, убьет меня. Эффективнее чем поцелуй дементора, к которому, как я узнал, меня приговорили, эффективнее чем все твои проклятья. Просто доканает эта безотчетность и углубление, становящееся болезненным всякий раз, если копнуть глубже. А глубже приходится копать – не жрать же ведрами хурму и не проводить все свободное время, вколачивая член в анус Драко.
Именно поэтому сегодня для разнообразия я решил подумать о тебе. Чтобы не слушать колыбельную и дать себе возможность отдохнуть. Это все же, на редкость длинные дни.
Итак.
Название: э-э...пока в работе
))Жанр: своеобразный эпистолярный angst
Пейринг: ох, видимо все-таки снарри, хотя явно прослеживается намек на Дамблдор/Снейп
Рейтинг: боже упаси, какой рейтинг в письмах?
Саммари: После убийства Дамблдора ненавидимый всеми Снейп укрывается в единственном месте, где его не смогут найти. Безисходность четырех стен плюс иррациональное чувство вины. Вседозволенность мысли. Письма к человеку который, пожалуй, ненавидит профессора больше, чем он сам.
читатьПисьмо 1.
(ровным почерком Северуса Снейпа. Пергамент очевидно сперва жестоко скомкан несколько раз, затем бережно расправлен и сложен пополам)
О, Мерлин!
Ну когда же ты наконец поймешь что мне просто нет до тебя дела? Во всяком случае не больше, чем любому обитателю магического мира, в свете некоторых специфических… перспектив. Так сказать, открывающихся тебе горизонтов.
Улыбаюсь про себя. Шутка-самосмейка. Насмешка над самим собой.
И все-таки, ну когда, когда же?.. Я устал и мне до чертиков опротивело играть в эту игру, а ты все равно продолжаешь навязывать ее мне. Да исчезни ты – и все станет на свои места. Пожалуй, я внутренне желаю этого, так настойчиво в последнее время находят тебя несчастья.
И в то же время ты если не знаешь этого наверняка, то точно чувствуешь, что ты в какой-то степени был безумно важен мне. Может быть ты догадался об этом по тому, как я позволял собой пользоваться. Впрочем, мнительность свою мне лучше оставить далеко, в отнюдь не безоблачном детстве. Поскольку ты, скорее всего, и не представлял, в какой степени ты мной вертишь. Год за годом заставляя ставить себя в неловкие, подчас смешные положения, спасая или просто ограждая от опасности твою нелепую жизнь. Честно говоря, зачастую мне случается думать, что пресловутая опека вошла у меня в привычку и теперь мне просто трудно свериться с мыслью, что в процесс тайного контроля за твоим бесценным существованием и функционированием включился кто-то еще. Это своего рода ревность, о да! Отголоски ревности.
Хурма пахнет почему-то майонезом. Я вяло думаю о том, что она, должно быть, испорчена и что вот так, оказывается, и пахнет испорченная хурма. И все же на автомате откусываю, не ощущая на языке ничего кроме горького разочарования. Которое, впрочем, не должно по природе своей обретать материальные формы. Из чего я заключаю, что испорченная хурма еще и горчит. Впрочем, в последнее время я склонен полагать что все в этом замке имеет горький привкус.
Дурмштранг сер, холоден и однообразен, как супруга, которую никогда особо не любил и с которой прожил двадцать лет.
Забавные у тебя сравнения, Северус. Особенно если учесть, что кто-кто, а ты уж точно не имел даже гипотетической возможности проверить это сравнение на достоверность.
Приступы головокружения здесь невыносимы. Можент быть потому что вызваны отнюдь не погодой, а какой-то неправильной, несправедливой, но совершенно физической оторванностью от Хогвартса, из которого не вылезал добрых 15 лет. Ах, да. И от него. В конце концов, именно из-за него я здесь. Иногда мне кажется, что не может быть ничего глубже этих приступов, когда отчаянно цепляешься за стол и все же умудряешься проваливаться куда-то глубоко-глубоко. Настолько глубоко что, кажется, даже мыслей на поверхности не остается. Это странный способ страдать. Но это мой способ. Кто-то рвет на себе волосы со смертью отчаянно любимого человека, кто-то замыкается в себе, а я, как не способный ни на одно, ни на другое, просто проваливаюсь в дикие приступы головокружения, тошноты и головной боли. Утром Игорь учтиво спросит за завтраком, как я себя чувствую. И, честно говоря, я знаю как ему отвечу. На удивление хорошо. Ощущая внезапно свалившуюся будто с неба духовную цельность. Отсутствие постоянного контроля дает место и время для своих собственных мыслей. Он был одним из лучших легглименторов, а теперь, когда его нет, мне внезапно больше не нужно бояться того, что мои внутренние диалоги кто-то с легкостью прочтет. По крайней мере с такой легкостью, с какой делал это он. В течении всех этих лет приучать себя к необходимости контролировать собственные мысли и внезапно убедиться в неактуальности этого контроля. Обрести свободу думать обо всем, о чем не позволял себе думать долгие годы. Пожалуй, это стоило того, чтобы произнести те слова… Приступ тошноты. Порой мой внутренний сарказм противен даже мне самому. Тем более что я, как никто другой, пожалуй, знаю, что ничто на свете, никакие права и свободы не стоили произнесения ТЕХ двух слов. Особенно – в отношении него.
А ты?.. Ну что ж , ненавидь, раз тебе так удобно это делать. Последствия «авада кедавры» все равно невозможно сгладить этой ненавистью – только сильнее разворошишь угли. Можешь даже желать мне смерти, вопреки собственному внутреннему зароку никогда не далать этого после смерти своего драгоценного. Мне, откровенно говоря, нет никакого дела. До того, что ты там думаешь. И что желаешь. Последний шаг в твоем воспитании стоил мне слишком дорого для того, чтобы теперь я мог обращать внимание на чью-либо ненависть к своей персоне… кроме своей собственной.
Сейчас я методично дожую гниющую хурму, встану из-за стола и вежливо, очень вежливо поблагодарю Игоря. Пройду ровно 15 шагов по холодному и темному коридору. Аккуратно прикрою за собой дверь. Лягу, не раздеваясь, и даже не сдергивая покрывала, на кровать. И смогу предаться своему
обычному ежедневному занятию – самоуничтожению. В какой-то степени даже упиваясь этой ненавистью к себе.
Делать в Дурмстранге – сером, холодном и невероятно сырым по осени, все равно больше нечего. А высовываться за его пределы категорически нельзя, если я хочу сохранить жизнь себе и, что куда более значимо, Драко.
Интересно, знает ли мой подопечный, как важен он стал для меня в свете последних событий. Отбросив все политические соображения он просто помог мне не убить себя за все эти дни. Приятно, когда ты нужен кому-то. И совершенно отпадает желание нацеливать палочку в висок, когда ты кому-то необходим.
Пусть даже за это временно продление собственного существования мне приходится платить головокружениями и головной болью, как способом не-плакать по нему.
Ах, да еще твоя ненависть. Тоже своего рода расплата, ощущающаяся в последние несколько дней почти физически. Впрочем, это, как раз, на самом деле ничего не значит.
Дни здесь тянутся очень медленно.
Письмо 2.
(ровным почерком Северуса Снейпа. Письмо до сих пор хранит запах какой-то химии – очевидно его подвергли подробной криминалистической экспертизе. Листок обветшал и снова сложен пополам)
Прости. Я, кажется, совершенно не подумал об этом, составляя свое первое письмо.
Ты можешь не утруждать ни себя, ни занимающих руководящие посты друзей. В эту школу не может попасть никто, кроме непосредственно ее учеников, не покидающих ее территорию все последующие 7 лет, и специально приглашенных лично Директором гостей. Драко теперь относится к числу первых, я – к числу вторых. Такова уж природа магии, охраняющей эти древние стены – Дурмштранг действительно невозможно самостоятельно найти.
Тем не менее, мне было черезвычайно забавно читать заголовки в газетах.
Теперь практически все магическое сообщество почитает меня за убийцу – и делает это совершенно правильно. А приступы головокружения стали почти постоянны.
Это его слова, заботливо, пусть и косвенно, упомянутые тобой в немногословном интервью, впиваются в виски и не дают заснуть. На что, впрочем, все и рассчитывали. Маньяк-убийца раскаивается. И еще больше себя ненавидит.
А Дурмштранг по-прежнему сыр. Почему это стало так важно для меня сейчас и до рвоты, до изнуряющей тошноты хочется вырваться за пределы каменных стен? Я не знаю. Точнее, конечно, знаю, но не имею ни малейшего желания признаваться в этом даже себе.
Я сперва ненавидел эти стены, в которых он заставлял безвылазно сидеть меня первые пару лет, а потом – полюбил. Но это не те стены и нет его приказа во всем, что окружает меня теперь, так что я рвусь вываляться в этом снегу, который так часто наблюдаю через пыльное стекло. Вываляться и промокнуть, а потом – замерзнуть, желательно – насмерть, желательно – чтобы оставаться при этом в сознании, да так и застыть – чувствующей ледяной скульптурой. Впрочем, это все слишком характерно для обыденных больных фантазий. Теперь у меня стало много таких фантазий, вызванных, видимо, неожиданным осознанием того, что он больше не наведывается ежедневно в мои мысли.
Когда-то это казалось мне возмутительным – то, что он не доверяет мне. То, что он боится за меня, я понял уже гораздо позже. А то, что все-таки доверяет, больше чем кому-то еще – только в последних словах, которые ты так услужливо напомнил мне.
Сейчас я вкручу палочку в висок и некоторое время буду отстраненно наблюдать, как наливается свинцовой болью кожа вокруг и как немеют пальцы. Затем внутренне усмехнусь и верну палочку на прикроватный столик. Пожалуй, я стал еще более педантичен в расположении самых простых вещей с тех пор, как вещи сложные покинули мою жизнь. Я все больше замыкаюсь на примитивном, лишенный возможности заниматься изощренным и мне это даже нравится. Как возможность отвлекать. Как-то много я сегодня об отвлечении.
Письмо 3.
(почерк Северуса Снейпа. Некоторые буквы, особенно в конце, видны нечетко – видимо из-за полпавшей на пергамент воды)
Все это начинает напоминать изощренную переписку, не находишь? Я отправляю тебе письмо, часто из-за головной боли не помня, как добрался до совятни, а ты предпринимаешь отчаянные шаги для того, чтобы меня найти. В ответ. Как будто мне еще нужны с твоей стороны какие-то ответы.
Теперь я часто вспоминаю как ты не умел отличить аконит и беозар, путался в названиях, смешно спотыкался о новенькую школьную робу и серьезно смотрел на меня. Сейчас это кажется каким-то извращением, отклонением от нормы, чуть ли не чудовищным – что ты мог так на меня смотреть. Видимо потому, что ты не помнишь этого сам и активно внушаешь это неверие окружающим. Пусть даже и на расстоянии миль.
Пожалуй что сегодня я думаю о тебе больше, чем о нем и больше, чем я думал о тебе все эти дни. Ты становишься как-то болезненно-любопытен мне, быть может потому, что я наконец утомился рассматриванием снега за окном, себя и потолка. Самосозерцание без ограничений тоже может утомлять.
Я абстрактно думаю о тебе, неспешно ковыряюсь в той богатой коллекции реакций и слов, которые за годы преподавания успел подметить за тобой. Я не ищу в них ключа – к твоим ли сегодняшним словам, к твоим ли действиям или просто к тебе. Ты не настолько занимаешь меня как личность, чтобы я интересовался скрытыми, а на самом деле как на ладони лежащими мотивами. Совсем не занимает препарировать давно законспектированный и изученный под чутким его руководством препарат. Всего лишь любопытна происходящая химическая реакция, при которой во всех областях, в которых раньше преобладал светлый цвет, начинает преобладать темный.
Я надеюсь больше никогда не встретить тебя – не потому, что ты одним своим видом напомнишь мне о том, что я так или иначе совершил, а лишь потому что оказалось на удивление не просто заместить в сознании образ серьезного мальчишки на тебя – такого, какой ты сейчас.
Последние несколько недель на моем окне простояла открытая банка ацетона. Наверное, ей я обязан тем, что к головокружениям теперь примешиваются еще и галлюцинации. Ну или, по крайней мере, очень неприятные и реалистичные сны. Мне кажется, что временами в этой комнате начинает звучать колыбельная, хорошо знакомая мне, но не предназначенная для меня. Этот звук гонит меня наружу, в холодный давящий коридор, к вечно несвежей хурме и неизменным шахматам в кабинете Игоря или слезам и изматывающему сексу в комнате Драко. Меня не успокаивает ни то ни другое и, если я возвращаюсь в таком же взвинченном состоянии в комнату вновь, то снова слышу ее. Я считаю, что во всем виноват ацетон. И бесконечное вкручивание палочки в висок.
Я привык к бездействию, он достаточно хорошо научил меня выжидать, но теперь сама политика выжидания кажется несостоятельной без главного кукловода, того кто умел срежиссировать все, вплоть до времяпровождения при вынужденном бездействии. И снова я противен самому себе за то, как его назвал.
Этот поток не поддающихся контролю и системавтизации мыслей, скорее всего, убьет меня. Эффективнее чем поцелуй дементора, к которому, как я узнал, меня приговорили, эффективнее чем все твои проклятья. Просто доканает эта безотчетность и углубление, становящееся болезненным всякий раз, если копнуть глубже. А глубже приходится копать – не жрать же ведрами хурму и не проводить все свободное время, вколачивая член в анус Драко.
Именно поэтому сегодня для разнообразия я решил подумать о тебе. Чтобы не слушать колыбельную и дать себе возможность отдохнуть. Это все же, на редкость длинные дни.
-
-
18.12.2006 в 00:35Жжоте.
-
-
18.12.2006 в 02:57Продолжение?
-
-
19.12.2006 в 00:45Странно. Не уверен.
-
-
20.12.2006 в 17:14Вот
-
-
21.12.2006 в 19:29Это эмоции, неконструктив. Мне надо будет долго думать вслух, чтобы донести до тебя свою мысель
У тебя телефон работает?
-
-
22.12.2006 в 16:27-
-
22.12.2006 в 22:33И сеть, я смотрю, работает, а я безкомпьютерный
-
-
23.12.2006 в 00:37У нас цены на инет поднялись до 35 руб. час.